Продолжаю делиться своими извлечениями из блога, который веду последние годы.

Все та же сквозная тема моих размышлений в последнее время, которую коротко называю: «после войны».

Каждый раз убеждаюсь в необъятности этой темы, как необъятно все то, что связано с поступками человека в этом мире

Каждый раз убеждаюсь, человек, народ, в осмыслении тех или иных своих поступков может испугаться, шарахнуться в сторону, потерять самого себя.

Экзистенциализм, на мой взгляд самая человечная из всех философий о человеке, настойчиво предупреждает нас об этом. Чтобы предостеречь нас от испуга и шараханья, от лжи, которая, в конечном счете, никогда не бывает спасительной.

И нарушая хронологию, решил написать о двух азербайджанцах, которых недавно не стало. Обоих рискнул назвать «отчаянными нонконформистами», в разной степени, по-разному, но, тем не менее.

Об одном написал подробнее, которого знал лично, с которым меня связывали общие дела и долгие беседы.

О втором написал более кратко, не знал лично, сужу по воспоминаниями других и по картинам, которые собраны вместе на выставке, которая пока еще не закрыта.

10 января 2021 года.

Сегодня, о самой сложной, самой деликатной теме, о запрете на свободную мысль (а мысль, по определению иной быть не может), которая вольно или невольно приводит к амнезии чувств. Мы же предпочитаем не замечать, так легче жить.

Не хотим замечать, что упоение победой продолжает заслонять нас от самих себя.

Чтобы было легче рассуждать, чтобы не заклинивало как с нашими мыслями, так и с нашими чувствами, оставим народы, оставим коллективные нарративы (они именуются у нас «патриотизмом», без права на дальнейшую рефлексию этого понятия), перейдем к отдельному человеку, к каждому из нас.

Начну с простых школьных «философствований». Помните такие наши школьные вопросы: «почему ему можно, а мне нельзя?», «чем он лучше меня?», «я ответил лучше него, почему у него оценка выше?», список подобных вопросов можно продолжать и продолжать. В подростковом возрасте простительно.

Нет необходимости объяснять, говорю не о них, а о нас, и если мы действительно намереваемся выйти из школьного (подросткового) возраста, мы должны понимать, рассуждения о нас, не могут использовать доводы о них (сплошь и рядом у нас так и происходит, что свидетельствует о нашем затянувшемся подростковом сознании).

Признаюсь, хотел бы поговорить и о них, не ради пустого злорадства, отдавая себе отчёт, что общерегиональные интересы, не столько политические, сколько психологические, важнее интересов узко национальных, но остановлюсь, чтобы «не дразнить гусей» как с одной, так и с другой стороны.

Сделаем следующий шаг.

Мы нередко пользуемся определением «враг» (лично я давно не пользуюсь этим словом), что в наших глазах придает исторический смысл нашим действиям. Мы предпочитаем не замечать, что как бумерангом, подобный «историзм» возвращается к нам, умерщвляет наши мысли и наши чувства, не хотим замечать, что чем больше мы в самоупоении от собственной значительности размахиваем руками, пытаясь что-то доказать всему цивилизованному человечеству, тем больше расписываемся в собственной захолустности. Но так трудно посмотреть на самих себя со стороны, тем более, когда отсутствует публичное пространство мысли.

В сентябре 2020 года опубликовал обращение к «армянским интеллектуалам», с призывом начать слушать, и, главное», слышать друг друга.

Понимал слабость своего голоса, на серьезный отклик не рассчитывал, но и сегодня не сожалею, что решился тогда на это «обращение». «Нам многое не дано предугадать», если перефразировать слова поэта, но это не повод для цинизма и безверия.

Сегодня после последней войны ситуация ухудшилась.

Одна сторона, в эйфории победы, которой она придала исторический (более того, почти космический) масштаб, ничего не слышит, кроме самих себя (типичное проявление «захолустного сознания»).

Другая сторона, в преувеличенном катастрофическом восприятии поражения, которой она также придала исторический (более того, почти комический) масштаб, ничего не слышит, кроме самих себя (другое проявление все того же «захолустного сознания»).

Кто знает, может быть и тем, и другим многое могли мы объяснить опытные «социальные психиатры» (если есть «социальные психологи», должны быть и «социальные психиатры»), но где их взять, и кто их будет слушать.

В прошлый раз говорил о том, что сегодня повсеместно можно наблюдать как открылись неведомые чакры того, что можно назвать «азербайджанской духовностью». Это прекрасно, если только все не сведется к мыслям, чувствам, поступкам, закупоренным в нашем «пятидневном мире» (признаемся, нам это свойственно), в котором искаженное представление о «враге», следовательно, о нас самих почти неизбежно.

Нам еще предстоит открыть (начать открывать) те из наших «чакр», которые мы успели наглухо заглушить, придав космический смысл определению «враг». Убежден без преодоления этих тупиков нашего сознания, - задачи невероятно сложной, - все наши попытки жить цивилизованной жизнью, обречены на провал.

Раз за разом вспоминаю знаменитую фразу Гегеля из «Феноменологии духа»: «раны духа заживают, не оставляя рубцов».

Испытываю почти воодушевление, что слова эти сказаны человеком, таким же смертным, как мы с вами. Постараюсь объяснить причину своего воодушевления: человек слаб и беззащитен, он как «тростник на ветру», пределы его биологического существования почти непреодолимы, но оказывается (почти?!) этот слабый и беззащитный человек, закованный в свой «биологический панцирь», может подниматься над своей обидой, может прощать, что в отличие от ран тела, раны духа не оставляют рубцов.

Действительно это возможно, действительно не оставляют рубцов?

Пытаюсь ответить, испытываю почти отчаяние, которое как жгутом стягивает мою слабую душу: как это бесконечно далеко от мыслей и чувств нас сегодняшних, и кто знает, сколько времени понадобится, чтобы поверить в то, что раны духа могут заживать, не оставляя рубцов.  

И, преодолевая отчаяние, вновь готов повторить слова своего обращения: мы должны научиться слушать и слышать друг друга.

21 января 2021 года.

За собственный счет издал две небольшие книги: «Публичный дневник, март-июнь 2020 год» и «Мудрость смерти». Пока не решил, как буду распространять небольшой тираж (по 50 экземпляров) время подскажет. Сегодня небольшой отрывок из «Публичного дневника».

Речь идет о Нидерландах XVII века, когда Нидерланды смогли победить своих более мощных соседей, Испанию и Германию:

«... отстоять независимость означало отстоять свою идентичность (защитить право сконструировать эту идентичность), не раствориться (не ассимилировать) в более мощных культурах с более мощной идентичностью. Дисциплинарная армия нужна была не для того, чтобы отвоевать земли, а чтобы благодаря победе в войне создать дисциплинарное общество, внутри которого стал возможен «золотой век»» Нидерландов».

Напомню, что это было написано 16 июня 2020 года, до начала войны.

25 января 2021 года.

Продолжаю размышлять над тем, какова природа «героизма» в современную эпоху и кого в наше время (постмодернистское, само себя пародирующее) сегодня можно назвать «героями».

Как известно, слово «герой» придумали древние греки: герой для них человек полубожественного происхождения, для которого не совершить подвиг, не добиться славы, означает быть проклятым, это для него страшнее, чем сама смерть.

Много воды утекло с тех пор, но так или иначе, долгие века «герой» представлялся почти сверхчеловеком, возвышающимся над толпой.

Для Сенеки герой это - мудрец, способный стоически относиться к собственной смерти, такой человек, по его мнению, рождается один раз в несколько столетий. К таким людям Сенека относит Катона Младшего, который был римским сенатором, и который прославился не только как мужественный военачальник, но и как совершенно неподкупный человек. В Риме того времени это было крайней редкостью (только ли в Риме того времени?).

У британского писателя, историка и философа Томаса Карлейля, жившего в XIX веке, есть знаменитая книга «Герои, почитание героев и героическое в истории». Он исповедовал романтический «культ героев», божественное предначертание которых двигать человечество вперед. Список героев Карлейля весьма любопытен: герой как пророк (Магомет), герой как поэт (Данте, Шекспир), герой как пастырь (Лютер), герой как вождь (Кромвель, Наполеон).

Можно продолжить этот список, но, так или иначе, он завершается ХХ веком.

О каком героизме можно говорить после истории с «приятелями из Аккрингтона» - их было 500, все они были из одного города, все они добровольцами пошли на войну (Первая Мировая война), все они мечтали, что вернуться героями, все как один погибли в первом же «сражении» (кавычки подчеркивают горькую иронию в слове «сражение») в результате газовой атаки?

О каком героизме можно говорить после Освенцима и прочих концлагерей?

О каком героизме можно говорить после Хиросимы, когда для разрушения большого города, хватило одной бомбы?

О каком героизме можно говорить после советского Гулага?

О каком героизме можно говорить, когда подавляющее большинство погибших в ХХ веке и уже в веке XXI, просто жертвы, которые случайно оказались не в том месте, и не в то время?

Поэтому для меня и отрезвлением, и откровением, и «новой нормальностью» стал образ Джейкоба, Джейка из «Фиесты» Хемингуэя (напомню, написан в 1926 году). Принципиально «не герой», который вернулся с войны с травмой импотенции, вернулся с войны с презрением к войне, с презрением к высокопарной и пафосной риторике, связанной с войной, с презрением к тому, что мужчина обязательно должен быть мачо и обязательно прибегать к Силе.

«Новая нормальность» после Войны, после Хемингуэя - это нежность и трепетность к жизни во всех ее проявлениях, нежность и трепетность к женщине, даже если она предпочла тебе другого.

Это новое понимание того, что «новая нормальность» - это понимание того, что раны духа могут заживать не оставляя следов.

Обо всем этом продолжаю думать, после того как прочел, что у нас планируют создать музей Победы. Может быть стоило назвать его «музей шехидов», столь ненавистное для меня слово, которое всех погибающих у нас на общественном поприще, превращает в жертв и мучеников за веру, но которое так прилипло к нашим головам, что кажется стало нашей сутью. Так хотя бы было последовательнее.

Не трудно предположить, что музей Победы мыслится как музей героев, без памяти о «приятелях из Аккрингтона», без памяти об Освенциме и Хиросиме, без понимания «новой нормальности» Джейка из «Фиесты» Хемингуэя, без многого другого, что грозит простым выпадением из цивилизованного мира, выпадением из самого XXI века.

Может быть не стоит торопиться, количество лжи у нас и без того заклинивает, не будем добавлять.

Устал повторять, не слышат, не хотят слышать: вирус «общего, пожирающее различия», продолжает разрушать нас изнутри, сколько это продлится не знаю, но, кажется, до отрезвления еще далеко ...

14 января 2022 года.

Печальная весть, не стало Рамиза Абуталыбова.

Совсем недавно (11 января), в связи со своей относительно давней рецензией на книгу «А.М. Топчибаши и М.Э. Расулзаде. Переписка: 1923-1926 годы», я писал: «серьезную поддержку этому изданию, как и многим другим подобным публикациям, оказал наш известный дипломат и подвижник культуры, Рамиз Абуталыбов, заслуги которого трудно переоценить. Хорошо бы этом на забывать». Не знал, что уже тогда, когда писал эти строки, Рамиза Абуталыбова уже не было в живых.

Так уж мы, люди, устроены, смерть близкого человека приносит печаль, со смертью что-то навсегда уходит в прошлое, канет в реку времени, с этим трудно смириться, но, как не парадоксально, только смерть позволяет говорить о масштабе человека, о масштабе человеческой личности.

Рискну предположить, что о масштабе человека мы судим по тому, что человек сумел сделать не для себя, не для своих близких, а для других людей, для культуры в целом, причем сумел сделать без особой корысти, не натужно, а по своей органической природе, легко и естественно.

Рискну предположить, что о масштабе человека мы судим по страсти, которой он, человек, обуреваем, хотя внешне ничего бунтарского в нем может и не быть, все может оставаться в границах благопристойности.

У Рамиза Абуталыбова была вполне успешная деловая карьера, сначала на высоких партийных должностях, потом долгие годы (десятилетия) в Париже на дипломатической службе. О такой карьере можно только мечтать.

Его знали, его любили, его друзья и близкие пользовались случаем, чтобы погостить у него, в Париже.

Но как выяснилось позже, как в полной мере увиделось, когда его не стало, карьера карьерой, он был в ней органичен и профессионален, но была у него другая жизнь, был он человеком другой страсти, за внешней видимостью конформиста скрывался отчаянный нонконформист.

Этот отчаянный нонконформист стал встречаться с родственниками наших политических эмигрантов, стал собирать их архив, посылать на Родину, частично печатать эти материалы в виде книг. Во-многом это касалось всего, что связано с архивами АДР, но, шире, в целом с нашей эмиграцией (так только из книжки Рамиза Абуталыбова узнал об Або Дудангинского, до сих пор считаю, что в трагической судьбе Дудангинского в полной мере отразился наш трагический ХХ век).

Работа, которой стал отдаваться Рамиз Абуталыбов, требовала огромных усилий, зачастую непредвиденных затрат, нередко была сопряжена с огромными неудобствами – сам Рамиз как-то рассказывал, что приходилось дома держать огромные кипы старых, частично истлевших документов, домашние ворчали, дышать этим воздухом было не просто трудно, вредно для здоровья.

Эта деятельность выходила за границы его профессиональных обязанностей, рискну предположить, что это не прошло бесследно для его карьеры, в нашей политической системе нонконформизм неприемлем, неприличен, но вряд ли Рамиз Абуталыбов пожалел о том, что в какой-то момент не наступил «на горло собственной песне».

… Так уж случилось, что о кончине Рамиза Абуталыбова узнал только вчера, на выставке также недавно ушедшего из жизни художника Мир Надира Зейналова.

Мир Надира относят к группе художников, которых справедливо называют «апшеронскими нонконформистами», и мне всегда казалось, что именно «нонконформизм» стал для них не просто этическим, но и художественным принципом, «как жить» и «как творить» стало для них нерасторжимым единством, которое – вновь рискну предположить – не усложнило их жизни (по крайней мере, ее внешнюю канву), а только помогло не суетиться и сосредоточиться на главном.

Так уж случилось, что сама жизнь невольно зарифмовала имена двух столь разных, казалось бы столь непохожих людей и непохожих судеб, как Рамиз Абуталыбов и Мир Надир Зейналов.

Может быть зарифмовала, чтобы сквозь наносное, суетное суметь разглядеть остов жизни человека, способного становиться самим собой до самой последней черты.

Может быть зарифмовала в назидание культуре, которая прямо ли косвенно внедряет в сознании молодых людей убеждение, что конформизм (оборотная сторона лояльности ко всем, кто выше тебя в иерархии должностей) основное условие деловой карьеры …

Так мы, люди, устроены, что только смерть позволяет говорить об истинном масштабе человеческой личности.

Рамиз Абуталыбов перерос границы своего физического существования на этой земле, и стал «Рамизом Абуталыбовым», как явлением нашей культурной жизни, о котором мы будем вспоминать, реализуя различные культурные проекты, даже если забудем о том, что именно он, Рамиз Абуталыбов, сделал возможным их осуществление.